Тогда, на мамином дне рождения, она выглядела прекрасно. У неё такие же, как у вас, дивные волосы, и она таким же изящным жестом их закручивает то на макушке, то на затылке, то перекидывает на грудь. По сравнению с нами выглядела смуглой. Во всём её облике появилось что-то израильское.

Фреда Калин

ТРИ ЖИЗНИ ДОКТОРА СИГАЛА

(недлинная повесть)

(продолжение. Начало в №11-12/2023 и сл.)

Часть 15. Семья

Леон пришёл на место встречи около девяти тридцати. Два кресла, диванчик и столик — действительно уютный уголок.

Джулия говорила, что изучила планировку кораблей, как свою ладонь. Последние пятнадцать лет она покупает круиз за круизом. Видимо с тех пор, как возникла проблема с ногами. А, может, и не только с ногами, уж очень трепетно за ней наблюдает Кейт: подсовывает таблетки, поправляет плед, следит, чтобы шарф не сползал с шеи и плеч…

Он услышал женские голоса и пошёл им навстречу. По просьбе Джулии они с Кейт помогли ей пересесть в нормальное кресло.

— Ну что ж, продолжим, Профессор.

— Как пожелаете, Мадам, — услужливо шаркнул Леон.

— Вы рассказывали о своём важном дне рождения.

— Тогда ещё с мамой. Сам факт её присутствия в мире живых мы считали подарком. Ей пришлось пройти через три операции. Я после каждой ночевал в её палате, очень боялся, что откроется кровотечение. Если Лёнечку она лелеяла как ниспосланное ей чудо, то Леона она перевела в ранг божества. Знай она о существовании Пантеона, непременно бы отправилась добывать там для меня место.

— Я уже не говорю, какой он доктор! — без устали повторяла она. — А менч! Лучший в мире ото-ла-рин-го-лог. — С этим словом она справлялась с трудом, но до простого ЛОР не снисходила. О Сане, который стал её лечащим врачом, она всегда говорила, что он замечательный доктор, но её Лёнечка не просто доктор, а ещё и доктор наук.

Леон откашлялся, в горле встал комок.

— Мне мамы не хватало в детстве, но в возрасте, значит, тоже не хватает…

— Ах Джулия, такой мамы, как моя… В общем, когда мы подобрали маму и прибыли к Соне, вся семья уже собралась. Сонькины близнецы тут же повисли у меня на шее. «Бен, Сэм, —  бармицва уже была, а вы всё как дети малые», — прикрикнул на них Алекс. А мне нравилось: «Пусть Макаки повисят, пока сами до потолка не вымахали». Я их называл Макаками, как когда-то дядя Иосиф называл нас.

Леон остановился, чтобы прочистить горло. Джулия сделала вид, что не заметила его волнения и спросила, — А из кого состояла вся ваша семья?

 — Кроме моей собственной — то есть мамы, Елены и Питера — Соня и Алекс с их близнецами, Мила и её дочь, рыжая красавица Лизанька, её муж американец-ирландец Том, их дочка Машенька, и родители Алекса, Левины старшие. Последние покинули Союз, как только узнали, что Соня ожидает близнецов. Они успели выехать за год до прекращения выдачи разрешений на эмиграцию.

— А Вы, по-моему, забыли упомянуть мужа Милы…

Леон поморщился и глубоко вздохнул, — К тому моему дню рождения его уже не было…

У Джулии удивлённо поднялись брови, — Вообще не было, или…

— Вообще не было. Миша не прижился в Америке… так же, как когда-то в Израиле. Он преподавал в университете, работал на русском радио, писал в русскую газету, они с Милой принимали многих советских литературных знаменитостей, оказавшихся в США… Но он тосковал. Он безмерно тосковал по России. Он ведь покинул родину не по своей воле, да и вообще… он из другого теста.

— А это что значит?

— Как Вам сказать… Если я, например, вылеплен из глины, которая засохла, и выглядит как камень, то он был вырублен из настоящего камня.

— Странно, Вы, с одной стороны, как бы эгоцентрик, а с другой как бы не слишком себя любите…

— Когда в восемьдесят пятом в Советском Союзе начались серьёзные политические изменения, Миша не мог говорить ни о чём, кроме возвращения. Мила умоляла его не ехать. Хотя бы потому, что он с молодости страдал заболеванием поджелудочной железы и нуждался в довольно строгой диете. Когда в восемьдесят седьмом Горбачёв объявил новую политику, Перестройку, он всё же вернулся в Россию и прожил там до августовского путча девяносто первого года. Конечно же, принял участие в защите Белого Дома, а в сентябре Мила срочно вылетела в Москву… Диагноз — острый панкреатит. Он немного не дотянул до шестидесяти. Она похоронила его там, рядом с могилами его матери и сестры.

Леон замолчал.

— И он с тех пор на родине навсегда… Хм… А сколько тогда было Миле?

— Милке… где-то под пятьдесят. За годы, проведённые Мишей в Москве, она навещала его трижды, один раз с Лизой. Говорила, что, наконец, он счастлив. Борется за новую Россию, как когда-то боролся со старой.

— Значит она не захотела вернуться на родину и бороться вместе с ним…

— Не-е-т. В Америке она занялась «не женским делом». Устроилась на работу в инструментальную мастерскую, потом стала её менеджером, а через десять лет выкупила весь «шоп» у хозяина. В общем, осуществила «американскую мечту». Лизу выучила в частной школе, а затем — в престижном университете.

— А Вы предполагаете, что, если б Михаил не умер, они б всё равно разошлись?

— Интересный вопрос, Джулия. Я должен был бы задать такой вопрос сам… в своё время…, но почему-то не задавал.

— Потому, что вопросы требуют ответов, то есть затрат мысли и переключения внимания…

— …что есть факторы, отвлекающие от достижения главной цели, — продолжил Леон.

— И поэтому всё, что не связано с вашей профессией, Вы пустили плыть, как хотят.

— На самотёк. Вы ко мне жестоки, Джулия. Я просто позволил всему остальному развиваться естественным путём…

— … то есть без вашего внимания.

Они переглянулись и одновременно хмыкнули.

— С Милкой история приняла неожиданный оборот. Когда-то она помогла мне отыскать в Израиле Авигдора Шапиро.

— О да. Вся эта история в Праге. С вашей диссертацией.

— Верно. Когда мы встретились с Авигдором в Америке, и он познакомился с Милой вживую, она ему явно понравилась. Всякий раз, когда он возвращался в США по делам Техниона, мы из благодарности приглашали его на обед, и он без всяких церемоний напоминал, чтоб мы, не дай бог не забыли позвать и её. Елену возмущало, когда он говорил: «Хозяйка, я хочу сидеть напротив Нефертити». — «Я значит кухарка, а она — фараонша», возмущалась Елена. — «Твой Шапиро неотёсанный израильский мужлан, зря что профессор». — На что я ей напоминал об услуге, которую он мне оказал.

После смерти Михаила Авигдор стал приезжать по делам в три раза чаще.

— И позвольте мне угадать, женился на Миле.

— Тепло, но не горячо. Они не поженились, но через три года его настойчивых визитов Мила сказала, что наработалась. Продала мастерскую и уехала в Израиль.

Мы с Еленой побывали у них в гостях. В Израиле она выглядела счастливей. Может от того, что «неотёсанный» профессор — полковник медицинской службы ЦАХАЛа обладал секретом, недоступным интеллектуалу Мише. Но к Миле мы ещё вернёмся — нам ведь плыть и плыть. Хотите немного об остальной семье?

— Конечно, хочу. Кейт, голубушка, закажите пожалуйста сыр и фрукты, бутылку Малбека и двойной коньяк для профессора. Пусть принесут сюда. Мы так отлично устроились. Леон, Вы ведь не возражаете?

Леон показал жестом, что возражать было бы нелепо.

— Когда маме стало не по силам собирать семью, эту роль на себя взвалила Соня. Казалось, в этой небольшой женщине сидит perpetuum mobile. В Америке она начала с работы клерка, но уже через два года заведовала бухгалтерией, а через пять стала финансовым директором компании с оборотом в десятки миллионов долларов. Алексу удалось за четыре года стать врачом терапевтом, и на этом он остановился. Не захотел ишачить в интернатуре, продолжать сдавать экзамены, проходить через сертификационные комиссии и всякую административную возню, чтобы вернуться в отоларингологию. По-моему, на этой планете не осталось места, где бы они с Сонькой нe побывали. Близнецов таскали с собой с грудного возраста до лет шестнадцати, пока те сами не запросили пощады.

— А вернее, самостоятельности, — улыбнулась Джулия.

— В общем, жизнь шла своим чередом. Как говорит мой сын, устаканилась. Пока не началась фаза, которую я не могу назвать иначе как фазой распада. Но об этом позже…

Адвокат дьявола театрально стукнула тростью об пол, — Опять вы за своё «позже»… Вы великий прокрастинатор, профессор.

— Джулия, п-поверьте, я дорожу вашим вниманием… Положим, не в вашем характере играть не по своим правилам, но всё же…

— Напрасно думаете, mon cher ami, что вы разгадали мой характер, — правую бровь собеседницы изогнула сардоническая улыбка. — Мне любопытно узнать, как это везучий Леонид дошёл до Леона в «патовой ситуации», но я готова потерпеть…

— Леонид везучий… От Леонида до Леона утекло много воды. — Он поймал удивлённый взгляд собеседницы.

— Извините, это такое выражение. Значит, прошло много времени, много всего произошло.

— Как жаль, что я мало говорила на русском. Будете продолжать? Поехали?

Леон рассмеялся и взмахнул рукой.

Часть 16. Срыв

 — Приблизительно семью годами позже мы с Еленой ехали на экскурсионном автобусе по воскресному Парижу. В понедельник должна была начаться Всемирная Конвенция Отоларингологов и Специалистов по Болезням Головы, на которой я делал доклад.

Я заметил, что японка, которая сидела от нас через проход, прикрывает рот рукой. Глаза закрыты, испарина на лбу и лицо цвета неспелой сливы. О-о, я, которого укачивало даже в трамвае, я ли не знаком с этим ощущением, с этим сине-зелёным оттенком кожи. Я сказал, что я врач и попросил нашего шофёра-гида Марсию остановить автобус. Вытащил японку на свежий воздух. Помог ей вырвать. Остановил такси и дал шофёру название её гостиницы. Когда я вернулся в автобус и уселся рядом с Еленой, она вдруг схватила мою руку и поднесла к губам: — Спасибо, родненький.

— За что? — К публичным изъявлениям благодарности я как хирург привык — они меня не смущали.

— За то, что ты ко мне вернулся. — Она смотрела на меня глазами преданной собаки. — Разве я мог не вернуться? — Я боялась, ты захочешь отвезти эту девицу в больницу и бросить меня в автобусе. Oдну. Эта сумасшедшая Марсия за тобой наблюдала и всем рассказывала, как ты берёшь японку за голову и живот и утираешь ей платком лицо, а когда ты остановил такси, она расхохоталась: «О, неужели он оставит жену в моём автобусе и уедет с мадемуазель японкой?». А когда ты направился к автобусу, она шлёпнула себя по ляжке и заорала: «Aie, мадам, он только сажает её в такси. Victoire, мадам. Он возвращается.»

— Да уж, такой юмор корректным не назовёшь.

— Согласен. Она сыпала шуточками, от которых пассажиры, а были в основном американцы среднего возраста, обменивались недоуменными улыбками и пожимали плечами. Но меня, да и всех подкупали её задор, эрудированность, французскость — настоящий парижский воробышек. Она, кстати, не выпускала изо рта сигарету и при этом лихо накручивала руль.

Черт меня дернул сказать: — Мне бы следовало сопровождать японку, а не просто назвать шофёру её гостиницу, но почему бы ты чувствовала себя брошенной? В автобусе гид и ещё двадцать пассажиров…

И тут она завела свою пластинку о том, как она испугалась, что я уеду с этой джапанизкой, а потом не найду нашу гостиницу, как она останется одна в чужом городе и как не будет знать куда идти — это при том, что экскурсия кончалась, где началась, у нашей гостиницы. Меня её нытьё стало раздражать, говорю: — Елена, перестань, не входи в образ маленькой испуганной девочки — он мне глубоко не симпатичен. — А она вдруг: –Для японки она симпатичная. — Почему для японки, —  ответил я, —  она вообще миловидная.

Тут уже надоевшая пластинка пошла вразнос. Я якобы говорю, что не замечаю внешность своих пациенток, а на самом деле замечаю и ей через окно было видно, что флиртую.

— Ты с ума сошла… Какое флиртовать, она еле на ногах держалась. Если бы я её не поддерживал, она бы до такси не дотянула. Поверь мне, в таком состоянии не до флирта.

— Верю, потому что о флирте ты знаешь не меньше, чем о медицине, — съязвила она, — а насчёт остального не верю. — Тут же губы её задёргались. В молодости я вообще не мог видеть жену плачущей. Она это поняла и использовала, но за годы серьёзно переборщила.

Я, конечно, обнял её за плечи, притянул к себе, но при этом сочувствия не испытал. Уже давно не испытывал. Я её жалел, но сочувствовать мне мешало абсолютное непонимание её психологии. Как Вам такой пример?

Как-то после семейного обеда мы все — от стара до велика — играли в «Кем ты хотел бы стать». Дети отвечали серьёзно, а взрослые в основном дурашливо. Когда очередь дошла до Елены, она сжала мою ладонь в своих и сказала, «Я бы хотела стать пальцем на твоей руке. Ты бы тогда не мог без меня работать хирургом, а, значит, и существовать.»

 Как Вам это, Джулия? Хотеть стать пальцем чьей-то руки, пусть самого Бога? Такое для меня ни интеллектуально, ни эмоционально непостижимо. А как сопереживать тому, что ты не можешь постичь?

— Я потеряла дочь двадцать три года назад… для меня это эмоционально непостижимо. Я сочувствую больным, но от людей со случаями, как мой, я бегу, потому что это больше, чем сопереживать, это переживать заново… У нас с Вами эмоционально непостижимое, Леон, на совершенно разной базе.

На разных основах…

— Простите, что напомнил о вашей трагедии. Должно быть…

— Я всегда помню. Но Вы продолжайте насчёт вашей поездки. — Джулия прикрыла глаза и опёрлась подбородком на руки, сжимавшие набалдашник палки.

Нужно срочно её отвлечь.

— В той нашей поездке произошёл и забавный случай. Марсия одновременно вела автобус, рассказывала о достопримечательностях, общалась с диспетчером и пыталась зажечь очередную сигарету. Поинтересоваться реакцией пассажиров на сигаретный дым ей и в голову не приходило. После каждой затяжки она проводила рукой с сигаретой по своим торчащим волосам. В один из таких моментов горящая сигарета выскользнула из её пальцев и провалилась куда-то между её спиной и спинкой кресла. Она только свернула губы трубочкой и произнесла типичное для французов цы-цы-цы. Пассажир из первого ряда подскочил и мужественно сунул руку за Марсину спину. Он издал короткий крик и резким движением выбросил тлеющий окурок на пол. Раздавил его ботинком и, непрерывно дуя на обожжённые пальцы, вернулся на место.

«Спасибо большое, — щебетнула наш парижский воробышек, — Вам вовсе не обязательно было обжигать пальцы. Когда он бы попал под мою задницу, он бы там и погиб.» Её худенькое тело сотряс приступ смеха — воплощение невозмутимости и доброжелательности. Когда мы покидали автобус, все, даже пассажир с обожжённым пальцем, благодарили и совали ей чаевые.

Все, кроме Елены. Она буквально за руку потащила меня в номер и ринулась в туалет. Мне пришлось спуститься в общественный туалет в фойе гостиницы. Когда я вернулся, дверь в ванную оставалась закрытой. Я постучал, спрашиваю: — Лапа, как ты? –В ответ что-то невнятное. –Тебе помочь? — Опять мычание. — Можно я зайду? — Но-о-у-у! — Я, грешным делом, подумал, что она пытается имитировать японку, чтоб привлечь моё внимание.

Стал звонить коллегам, с которыми мы обедали накануне. Бельгийский профессор сказал, что он и его жена не покидали номер с десяти утра: «Их хвалёные голуби, — тут он грубо ругнулся, — Вам приходилось раньше есть голубей? Мне — нет.» Я сказал, что мне еда понравилась французской утончённостью. «Слишком утончённая для моего пролетарского брюха, — буркнул бельгиец. — У нас пропадают билеты на балет, которые моя жена заказала ещё месяц назад. Может, сходите?» Я уже собирался согласиться, но тут в дверях ванной появилась Елена. Губы синиe, лицо серого оттенка. Я отказался, сказал, что моей жене тоже плохо и бросил трубку. Елена доползла до кровати и легла.

Позвонил англичанам. Как только мы обменялись приветствиями, английский профессор стал поносить французов. Они, мол, вылавливают своих голубей прямо под Триумфальной Аркой и скармливают их «нам, идиотам-иностранцам», под видом деликатеса, после которого одной туалетной комнаты на двоих явно недостаточно. Я поделился опытом, что в фойе хороший общественный туалет. «Спасибо за совет, коллега. Попытаюсь, хотя рискую не успеть добежать. Надеюсь, увидеть вас завтра на лекции в добром здравии.» — На этом, пожалуй, забавная часть той поездки и кончается.

— Такое кажется забавным уже потом. А когда оно происходит…

— Это уж точно. Мне тогда не хватало свежего воздуха. Я оставил Елене воды и сбежал из гостиницы. В ближайшем бистро что-то ел и разглядывал двух парижанок. Худенькие, в меру кокетливые — не красавицы, но с классом… В отель я возвращался бегом. В общественном туалете я фонтаном отдал только что съеденное. Вчерашние голуби, наконец, подействовали и на меня. Добрался до номера и упал на постель рядом с полуживой Еленой. Какие только проклятия ни слетали с моего языка… Ядовитые голуби, чёртовы лягушатники, грёбаная French cousin — это самые ласковые.

Когда я открыл глаза, настенные часы показывали без десяти два. Не сразу понял, что ночи. Елена сидела в кресле в метре от кровати и пристально на меня смотрела. Я спросил: — Что?

И тут пошла её привычную песня: — Почему же ты меня не бросаешь… уже тридцать четыре года… Ты большой человек, а я… — Не дай господь, если б я сказал, что за неё, за Петьку, и маму, я ответственен. Что для меня это как клятва Гиппократа перед семьёй. Вслух я сказал: — Потому что ты лучшая жена на всём белом свете.

Но это не помогло. И пошло, и поехало: — Ты враль, но я обожаю твоё враньё. Тебе не представить, как я тебя люблю… и всё сильней… Это и пытка, и счастье … знаю, ты учёный с мировым именем, а я не музыкант, не преподаватель… уже и не мама — Питеру я давно не нужна. Я твоя раба…

— До-бро-воль-на-я! Перестань из меня делать монстра, которым я ни по каким критериям не являюсь.

Но она только прикрыла мне рот рукой: — Являешься, Лёнечка, являешься. Но ты монстр, которого я обожаю. Я для тебя пожертвовала всем, но у меня не было выхода. Если б я поступала иначе, ты бы меня бросил, я знаю. А для меня жить без тебя хуже, чем умереть. Вот я всё и делала, как нужно тебе.       

Это её состояние истерической любви ко мне и слезливой жалости к себе раздражало меня до крайности. Я ей напомнил, что у неё всегда существовал выбор, что для меня загадка, почему она бросила музыку и что она могла сделать карьеру, соответствующую её способностям.

— Нет, не могла! — она вдруг перешла на крик, —  Кто бы растил Петю и заботился о тебе?

Тут я сделал вторую роковую ошибку: — Но Мила же растила Лизу, заботилась о Мише, и при этом работала инженером. Она и в Штатах…

— Мила, опять эта твоя Мила! Ты мне вечно тычешь Милой в глаза. Она уже два года как в Израиле, а ты всё не успокоишься… Ты в неё просто влюблён и всегда был.

— А это правда? — внезапно прервала Леона Джулия.

Леон слегка оторопел. — Я её знаю с десяти лет. Милка мне, как Сонька, родная. И вообще, она заслужила моё глубокое уважение. Мать её бросила на отчима, когда ей не было и восьми. Отца вообще не существовало. Мать говорила, что он погиб. Фактически сиротство и сцементировало дружбу Сони с Милой. Помнится, Леонид называл их железобетонными подругами. «А кто железо, и кто бетон?» —  смеялись тогда девчонки. — «По мере необходимости, на то и дружба.»

— А на этом ваш скандал с Еленой закончился?

— О нет, лавину было не остановить. Елена ходила из конца в конец нашего маленького номера и говорила, говорила, говорила. На мой взгляд, глупости типа что было бы, если б она меня отпустила. Что я бы тогда понял, что без неё, моей прислуги и верной собачонки я бы не смог существовать, потому что мне нужно себя чувствовать хозяином.

— Я хозяин собственной жизни, но не твоей. Мне не нужны ничьи жертвы. Виктимизация — не моё амплуа.

Я сидел на кровати, а Елена стояла передо мной — глаза вровень. Я помню этот вечер до мелочей. Я ей напомнил, что тридцать лет назад она хотела писать о музыкальных представлениях, мечтала путешествовать, описывала воображаемую поездку, по-моему, в тот же Париж … И что сейчас?

— А сейчас я не подхожу на роль жены всемирно известного учёного. На этом иностранном сборище всем на меня наплевать.

Я ей напомнил, что психолог (она не знала, что на самом деле ходит к психиатру) сказал, что ей нервничать опасно. По совету Кингсли я старался не ввязываться в споры с Еленой. «Не будите спящую собаку», но она уже вошла в раж…

— И Вы никак не могли её остановить? — вставила Джулия.

— …стала припоминать, как мы почти голодали во время её беременности, как она устроилась в сиделки к богатому старику и по её выражению только что не стирала «его грязные портки». Что ей пришлось бросить музыкальную карьеру в пользу «многообещающей» карьеры прислуги, потому что я отказался прервать учёбу в аспирантуре, чтоб прокормить её и Петьку, и если бы не она, на мою стипендию мы бы тогда ноги протянули.

 — Твоё благородное призвание — ме-ди-ци-на, ты ею дышал и дышишь, а мы… Нам крохи достаются.

И тому подобное, пока я вдруг опять почувствовал опасное движение в желудке. Чёртовы голуби — я схватился за живот и ринулся в туалет.

— Не знаю, как Вам, Джулия, но мне не дано понять тех, кто превращает страдание в квинтэссенцию своего существования. Заниматься любимым делом, идти к успеху — в этом смысл существования, не так ли?

Миссис Джулия пожала плечами, мол, откуда мне знать.

— В общем, всё время, что я находился в туалете, Елена избивала дверь туалета кулаками и ногами, кричала «плохо-о, как мне плохо-о» … И вдруг наступила тишина. Я спросил: –Тебя тошнит? Я сейчас выйду.

Тишина. Когда я вышел из туалета, она сидела в кресле, уставившись в стену ещё не просохшими глазами. Я снова спросил: — Лапа, тебе плохо? Тебя тошнит?

Oна не пошевелилась. Я услышал нечто вроде заунывного пения. Должен сказать, мне нравится её голос, несильный, но как-то по-особoму мелодичный. Я ведь действительно бы гордился, если б она пела, скажем, в хоре театра, а я бы показывал пальцем: вон та симпатичная, третья слева, моя жена.

Леон вздохнул. Хрустнул пальцами.

— Я стал трясти её за плечи: — Лапа. Елё-ёнок…

Она подняла голову. В её глазах ни гнева, ни обиды. Ни-че-го. Она смотрела куда-то сквозь меня. Я опустился перед креслом на колени, взял её за подбородок. Она посмотрела, как мне показалось, удивлённо и отвела мою руку.

«Неужели Кингсли прав?!» Эта мысль меня в прямом смысле резанула. Тремя годами раньше он мне намекнул, что психическое состояние Елены будет ухудшаться. Её ревнивая зацикленность… в первую очередь на мне переходы от нервного подъёма к депрессии, заканчивающиеся головными болями и даже температурой …

— Но на фоне климакса, — сказал тогда Кингсли, — я не берусь дать вам точный диагноз её психического расстройства. Надеюсь, коллега, Вы понимаете, за десять лет, что я её веду, она из наблюдаемой превратилась в пациентку.

— Чушь, — сказал я тогда себе, — просто женщине стукнуло пятьдесят-пять. Она тяжело переживает приближение старости. Не зря же она бегает то на косметические инъекции, то к визажистам.

По её же словам, в салоне красоты ей в шутку предлагали поставить раскладушку, ха-ха-ха… В тот вечер в Париже я вспомнил пагубный диагноз. Я понял, пришла разрушительная болезнь.

— Все болезни разрушительны, доктор.

— Да-да, конечно. Но понимаете, в какие бы ситуации я ни попадал, у меня всегда постепенно выстраивался ясный план действий, что делать дальше — сколько сидеть в засаде, когда идти в атаку… А тогда, в этом дурацком Париже, я чувствовал себя беспомощным. Я, врач, оказался лицом к лицу с болезнью, с которой я не только не умел бороться, но даже не мог предсказать её течение. И никто не мог.

— Ах, какой парадокс! — театрально вздохнула Джулия. — Какая жестокая насмешка. Не случайная катастрофа и не старость случились с вашей женой, а болезнь… Страдания вашего самолюбия, сударь, не уступали страданиям вашей жены, не так ли?

— А Вы жестоки… И саркастичны, хм, сударыня.

— Я только делаю вывод из того, что Вы говорите. Но, простите, я не хотела Вас перебить.

Леон молчал.

— Прошу прощения, Профессор, я хотела только немного пошутить.

— В каждой шутке есть доля шутки. Я понял, что Вы хотели сказать. Я тоже любил шутить. Юмор, ирония — отличные защитные средства. Тогда я, помнится, заказал нам завтрак в номер, ещё раз прошёлся по всему докладу, а перед уходом пошутил: «Я им только свою арию пропою и сразу же к тебе.» Шутке она не улыбнулась. Елена продолжала вести себя неестественно тихо. Я вынес тарелку, ножи и вилки за дверь в коридор — бережённого Бог бережёт. Наклонился, чтобы поцеловать её в лоб. Заглянул ей в глаза. Пустые: глубочайшая депрессия. Перед уходом предупредил внизу, чтобы в моё отсутствие ей ничего не приносили, в случае если она решит что-то заказать.

— А вы ушли читать свой доклад?

— Ну, конечно, я же ради этого приехал. Должен сказать, что впечатление, произведённое моим докладом, превзошло самые радужные ожидания. Я отвечал на сыпавшиеся градом вопросы, пока председательствующий не попросил перенести дискуссию то ли на другое время, то ли в другое место, чтоб не нарушать установленный регламент. В коридоре меня окружили коллеги. Имя давно ушедшего из жизни доктора Рише (Richet) ожило у всех на устах.

 — O-o, ваша разработка «метода Рише», несомненно, превратит в основном теоретический метод в доступную опытному хирургу операцию с длительным, но несложным послеоперационным уходом. Подумать только тридцать лет мы бились и вот только сейчас, Вы… — И так далее… Головокружительный успех!

 Без хвастовства могу сказать, что он выдвинул мою кафедру на высшую ступень мировой медицинской науки. Или, по меньшей мере, подтвердил, что она её достойна. Пока я пробирался к выходу, на меня обрушился поток вопросов, скептических замечаний, комплиментов, подшучиваний, приглашений… Хотелось остаться, чтоб насладиться всей этой параферналией успеха, но мешала мысль о том, что Елена в гостинице одна. Когда я вернулся в номер, она спала, сидя в кресле.

— Фуф, — с облегчением выдохнула Джулия.

— Часто звонил телефон. Я отвечал, что очень сожалею, но не смогу остаться до окончания Конвенции. Что меня ждут неотложные дела на работе, и жена немного приболела. Что мне крайне обидно, но придётся пропустить интереснейшие презентации и так бурно начавшуюся дискуссию. Что я самым внимательным образом рассмотрю все материалы по их получении и дам подробный комментарий.

— О, спасибо большое, ей уже немного лучше. Да, конечно, будем общаться: FedEx, fax, e-mail, как вам удобно. — И всё в таком духе.

Произошедшее до меня доходило постепенно. Всё чётче вырисовывался образ нашего будущего. Периоды, и, возможно, длительные, когда она будет казаться почти вменяемой, но только казаться. Я больше никогда не позволю себе разговаривать с ней как с нормальным человеком. Никогда. В нашем доме я поселю сиделку, чтоб она никогда не оставалась одна. Никогда. Это пугало. Мысли закручивались беспорядочными спиралями. Сердце колотилось как бешеное. Чтобы успокоиться, я очень крепко прижал Елену к груди. Она поддалась, как мягкий пластилин — из такого я когда-то лепил солдатиков. И я… да, я заплакал.

До этого я плакал, когда умер папа, а ещё до этого, когда умер дядя Иосиф. «Но сейчас же никто…», — думал я. Нет умер, умер — умерла моя прежняя жизнь. Раскололся фундамент моего дома. Мой дом — это Елена и Питер. Но Питер большую часть года гастролирует — любимец публики и гостиниц всего мира — и даже, когда он в городе, он редко ночует дома. То есть… если не считать самой постройки, оказалось, что мой дом — это Елена. Парадокс, или элементарное правило жизни? Никогда раньше над этим не задумывался.

Поймите, Джулия, угол базисного треугольника, в котором располагалась жена, теперь занимала больная женщина. Она будет оставаться в мире недоступных моему пониманию эмоциональных всплесков и провалов, а я…

Леон раскраснелся, заходил по палубе. Джулия молчала.

— Вслух я сказал: — Давай собираться, миленькая. Нам скоро в аэропорт. Миленькая! Миленькими я до этого называл только своих пациентов.

«Ну что ж, мне не впервой», — позёмка в голове стала оседать. Начали вырисовываться контуры нашего будущего. Конечно, с болезнью Елены женский треугольник меня основательно подвёл, но профессиональный, рабочий — он-то сохранял нерушимость. Мой успех на Конференции — блестящее тому подтверждение!

В Париж я больше никогда не возвращался.

— Скажите, Леон, а у Вас никогда не появилось чувство, что Вы неправильно, ну или мало реагировали на жалобы вашей жены?

— Если Вы намекаете, что в болезни Елены есть моя вина, то возможно я не упоминал о её тяжёлой наследственности. Папаша Елены Иван Козырев повесился. Напился и повесился, когда ей было четырнадцать. В этом она призналась не мне, а Кингсли, я же продолжал делать вид, что мне это неизвестно.

— А если бы Вы ей уделяли больше внимания и время?

— Времени… Это сейчас у меня его столько, что девать некуда, а раньше мне его хронически не хватало. А в остальном, как я уже говорил, я всячески поддерживал всё, за что бы она ни бралась. С тех пор, как я стал врачом в США, поверьте, Джулия, ни моей жене, ни сыну не было отказа ни в чём. Елена могла себе позволить на кого угодно учиться и чем угодно заниматься. Нашими деньгами распоряжалась она.

— А Вы могли бы вспомнить, что иногда отказывали себе идти к Анжеле, потому что нужно провести больше время с Еленой?

Построение фразы у неё хромает, но сущность вопроса она доносит напрямик.

— Я каждый день возвращался домой, а это и есть к Елене. За исключением, разве что, командировок.

— А часто были командировки?

— В год раза четыре.

— И Вы брали с собой Елену — вот как в Париж?

— Нет. Елена не любила бывать среди моих коллег. Париж — это скорее исключение.

— А Анжелу вы брали с собой?

— Да, дорогая Джулия, брал. Она мой executive секретарь и в поездках её помощь была неоценима. На что вы намекаете? По-вашему, наличие у меня любовницы вызвало заболевание моей жены?

— Избави бог, милый человек. Но я предупредила, я хочу быть адвокатом дьявола. Не вызвало, но мало помогло?

— Вы хотите сказать, способствовало… Нет, я так не считаю. Во-первых, без любовницы я существовал только первые три года после женитьбы и столько же после иммиграции. Су-щест-во-вал! На протяжении многих лет Елена могла меня бросить, если её так уж это расстраивало. Но она или устраивала мне скандалы, или закрывала на это глаза. Чаще — последнее. Во-вторых, — Леон спустился на тон ниже, — меня для неё было слишком много… и физически, и духовно.

— Физически, я понимаю, вы имеете в виду сексуально, не так ли? А как духовно?

— Как вам объяснить…

Иди объясни американцу или европейцу, что если не женился бы, не получил бы отдельную квартиру.

— Я женился на симпатичной способной девушке. На девственнице…

— А это сыграло роль в вашем убеждении никогда её не бросить?

— Да. Взыграла заложенная в нас, мужиках, гордость самца-победителя. Или первопроходца, первооткрывателя, уж не знаю. Елена оказалась единственной девственницей в моей довольно пёстрой любовной биографии. Но духовно, если б я пытался с ней общаться как, например, с Соней или Милой, мне бы всё-таки пришлось её бросить.

Миссис Джулия даже рот приоткрыла от удивления, — Но почему?

— Потому что она бы меня раздражала. Некоторая провинциальность речи, плоскость и не самостоятельность суждений, способность подражать культуре окружающей среды, но не впитывать её…ну и так далее.

— То есть Вы имели её как женщину, маму вашего сына, хозяйку вашего дома, но не как личность?

Леон не мог понять, чего во взгляде собеседницы было больше: осуждения или недоумения. Он пожал плечами.

 — Удивительно, как сильна патриархальность в современных мужчинах.

— И должен признаться, меня это устраивало, — ответил он задиристо и добавил, –Поверьте, и на работе, и в семье мне «личностей» хватало.

— А что же стало, когда вы вернулись из Парижа?

Леон глубоко и с искренним огорчением вздохнул.

— А произошло то, что развал моего женского треугольника, начавшийся в Париже, стал стремительно набирать обороты. Вы понимаете это выражение?

— Это, как gain momentum по-английски?

— Пожалуй. По приезде я показал Елену профессору Кингсли и ещё одному видному специалисту. При сравнении последних снимков её мозга со снимками пятилетней давности изменения бросались в глаза даже мне, не специалисту. У неё теперь наблюдались признаки деменции.

— Ваша жена должна находиться под наблюдением круглосуточно, — сказал Кингсли. — Она больше не отвечает за свои поступки. Если Вам даже будет казаться, что она адекватна, поверьте, это не так. Психиатрические заболевания зачастую переплетаются. Это не воспаление лёгких или язва желудка. У неё сравнительно ранняя деменция, а вкупе с давно нами установленной биполярностью — это ещё тот компот! Мы сможем контролировать её состояние подбором лекарств — до определённой степени — но вылечить… никогда.

Мне удалось нанять женщину из Колумбии. В своей стране она работала медсестрой. В нормальном состоянии Елену её присутствие раздражало. Дома она привыкла чувствовать себя хозяйкой. По возвращению домой её безразличие сменилось привычной деятельностью, но что бы она ни начинала делать, довести до конца ей удавалось редко. Она как бы теряла нить, забывала, зачем она это делает. И всё как-то замедленно, неуверенно. Поверьте, зрелище печальное, когда твоя жена засовывает грязную посуду вместо моечной машины обратно в шкафчик. Знаете, она мне напоминает мяч, которым много играли. Он ещё может немного подпрыгнуть и чуточку сопротивляться сжатию. Это плохое сравнение, но Вы понимаете…

— Напоминает? Она жива?

— В общем, только я более или менее разобрался с нашим бытом, как позвонила мамина соседка. Мама не проснулась. Чтобы не упасть, я схватился за стол — известие в самом прямом смысле меня подкосило. За четыре дня до этого мы праздновали мамины восемьдесят три года. Соня устроила настоящий праздник. Мила приехала из Израиля. Она каждый год приезжала повидаться с детьми и всеми нами, и всегда в одно и то же время — на мамин день рождения.

— Ах, Мила. Я почти забыла о её существовании. Как Вы её нашли?

— Тогда, на мамином дне рождения, она выглядела прекрасно. У неё такие же, как у Вас, дивные волосы, и она таким же изящным жестом их закручивает то на макушке, то на затылке, то перекидывает на грудь. По сравнению с нами выглядела смуглой. Во всём её облике появилось что-то израильское. Заострившийся подбородок, туго натянутая на скулах кожа, много морщинок вокруг глаз. Свободная блуза, укороченные брюки. Она начала седеть… Конечно, Мила — женщина под шестьдесят и Мила — девочка во многом разные люди, но её внутренняя пружина никуда не делась. Чувствовалось, что она готова распуститься в любой момент.

— Она продолжала Вас волновать?

— Что Вы подразумеваете… Мы были и есть близкие люди, почти родственники. Всегда радуемся встречам. Она шутит, что это я сосватал ей Авигдора, этого сумасшедшего сабру, а я ей отплачиваю, напоминая, что в Союзе меня выгнали из НИИ из-за того, что это она помогла осуществить мою бредовую идею.

— А на самом деле и то, и другое сработало хорошо, не правда ли?

Леон немного задержался с ответом.

— Моя карьера — да, удалась, а её жизнь с Авигдором… я думаю, тоже. Но я бы хотел вернуться к тому страшному дню. Присутствие мамы в моей жизни, против всякой логики, представлялось мне вечным. Хотя она с молодых лет была нездорова и часто болела, всё равно. Если болезнь Елены напугала, то смерть мамы меня потрясла. И это ли не парадокс? Я, медик, оказался полностью неготовым к уходу из жизни немощной старушки.

Брови Джулии сошлись. Казалось, она пытается что-то сложить в уме.

— Получается, с уходом мамы и болезнью жены в вашем женском треугольнике осталась только любовница?

Леон опешил. — Вот так-так, значит, я забыл упомянуть… Когда после Парижа я вернулся на работу, Анжела, краснея, заикаясь и пряча глаза, призналась, что влюбилась и выходит замуж.

— Вы, наверное, захотите меня уволить? — мне стало смешно, — Зачем? Где я ещё найду такого замечательного секретаря?

 Я её от души поздравил — и, поверьте, даже испытал облегчение и благодарность. Как это ни парадоксально, болезнь Елены убила моё желание держать Зинин угол заполненным. Ни в какие длительные отношения ни с одной женщиной я не вступаю по сей день.

— Какое разочарование, а я-то понадеялась, — расхохоталась Джулия. — И… опять парадокс? В чём на этот раз?

— Да в том, что после парижского срыва, Елена всё больше жила в своём воображаемом мире. Через пару лет она могла назвать Леоном электромонтёра, а сиделку мамой. А лет через пять она почти не фиксировала моё присутствие или отсутствие. Изменяй, сколько угодно, работай хоть всю ночь напролёт — свобода бля, ухм, извините.

 Слава богу, не отреагировала, значит, не поняла.

— Но к романтике адюльтера я потерял интерес. Как это ни печально, от шестиконечной звезды моего счастливого бытия остался только один треугольник, рабочий. Хотя снова втянуться в нормальный рабочий ритм тоже заняло не менее полугода.

— Леон, Вы ведь наверняка знаете, что звезда Давида означает ещё и щит Давида?

Леон чуть не поперхнулся дымом трубки.

— Нет. Понятия не имел. Думал, звезда — небесный символ, а это оказывается ещё и щит. Защита… Значит тогда рухнула половина моей защиты… Да-да, спасибо, Джулия. Именно так я и чувствовал. Мне оставалось только полностью, с головой уйти в работу.

— Которую вы о-бо-жа-ли…

— И это меня спасало. Жизнь шла своим чередом, только кино из цветного стало чёрно-белым. С уходом мамы навсегда ушёл и Лёнечка. С болезнью Елены свалилось с пьедестала идолище и предмет её неустанных забот. Не одаривал радостью молодой восторг Анжелы. Не говоря уже о давно потерянном, но не забытом обожании Маши…

— А кто Маша?

— Маша? Она почти десять лет была моей любовницей. До самого моего отъезда из Союза.

— Вы её любили?

— Странный вопрос, конечно любил.

— А после отъезда, вы ещё встретились когда-нибудь с Машей?

— И да, и нет…

— А как так бывает?

— Бывает, дорогая Джулия, всё бывает.

Леону показалось, что Джулия побледнела. — Как Вы себя чувствуете? Ну-ка, дайте мне вашу руку. Пульс низкий. Кейт, голубушка, что там в мешочке с лекарствами?

— Никаких лекарств. Я уже утром всё приняла. Красное вино прекрасно помогает. — Джулия одним глотком осушила бокал.

(окончание следует)